Сон № 9 - Дэвид Митчелл
Я недоуменно морщу лоб:
– В смысле?
Сатико показывает на часы:
– Уже восемь. Ты домой собираешься или как?
Дверь пиццерии открывается. Сатико косится на нее и смотрит на меня многозначительно: мол, ага, попался.
– За воротами узника ждет посетитель.
…Аи говорит, что ей все равно куда, только не в кафе «Юпитер», и мы идем по Синдзюку в поисках места, где можно позавтракать. Разговор поначалу не клеится – мы ведь не встречались с того самого дня в кафе «Юпитер», хотя на прошлой неделе проболтали по телефону, должно быть, больше суток.
– Если влажность усилится, – решаюсь я, – то будет настоящий дождь.
Аи поднимает лицо к небу:
– По-моему, уже и так дождь.
Из Ниигаты она приехала автобусом вчера вечером и очень устала с дороги. Я весь потный и всклокоченный, как постель в борделе. Ну, мне так кажется.
– Ты разобралась с отцом?
Аи хмыкает.
– Безнадежно. Я так и знала, что будет… – начинает она.
Произношу положенные слова в положенное время, но, как обычно, когда со мной обсуждают родителей, мне кажется, что я выслушиваю рассказы о состоянии какого-то жизненно важного органа, который у меня отсутствует. И все же мне ужасно нравится, что Аи пришла за мной и предложила позавтракать вместе. Мы проходим мимо крошечного храма. Она останавливается, смотрит на деревья, ворота-тори, соломенные канаты и бумажные свитки. Перед статуей Дзидзо[201] – апельсин, бутылка виски «Сантори» и ваза с хризантемами. Погруженный в молитву старик.
– Музыканты суеверны?
– Это зависит от инструмента. Струнники – с технической точки зрения пианисты тоже к ним относятся – могут позволить себе роскошь репетировать, пока не получится так, как нужно, а любые ошибки, которые мы все же делаем, обычно заглушаются оркестром. Гораздо тяжелее тем, кто играет на духовых инструментах – деревянных и особенно медных. Как бы хорошо ты ни играл, одна неудачная нота – и божественная Девятая симфония Брукнера[202] превращается, как говорил наш дирижер, в оглушительный пердеж. Почти все, кто играет на духовых, по утрам пьют кофе и закусывают бета-адреноблокаторами вместо печенья. А специалисты по пицце с Якусимы суеверны?
– Последний раз я был в храме, э-э, чтобы снести голову богу.
– Молнией?
– Нет, ножовкой из набора юного плотника.
Она видит, что я говорю серьезно.
– Этот бог не дал тебе того, чего ты хотел?
– Этот бог дал мне именно то, чего я хотел.
– И поэтому ты отпилил ему голову?
– Ага.
– Мне нужно быть осторожней с исполнением твоих желаний.
– Аи Имадзё, я, Эйдзи Миякэ, клянусь, что никогда не отпилю тебе голову.
– Ну, тогда ладно. А почему тебя не отправили в исправительную колонию для малолетних за разрушение религиозных памятников?
– До сегодняшнего дня я никому об этом не рассказывал.
Аи окидывает меня взглядом, который может иметь девяносто девять значений. Над входом в «Макдональдс» висит электронное табло с количеством свободных мест – цифры на нем мигают, изменяясь по единице то в ту, то в другую сторону. Наверное, там в сиденья вмонтированы датчики. Аи просит меня занять столик на втором этаже, а сама становится в очередь. Я так устал, что даже спорить не могу. В «Макдональдсе» воняет «Макдональдсом», но, по крайней мере, это зловоние заглушает мое собственное – зловоние Миякэ, немытого кухонного раба. На втором этаже расположилась стайка медсестер-практиканток – они курят, жалуются друг другу на жизнь и визжат в мобильники. Я подсчитываю деньги, которые только что заработал, и усталость отступает. Сейчас в «Макдональдсе» европейские недели – на стене висит видеоэкран, на котором медленно сменяют друг друга виды Рима, а усыпляющая музыка затягивает, как водоворот. На верхней ступеньке лестницы появляется Аи с подносом, оглядывает зал. Надо бы помахать, но мне нравится на нее смотреть. Черные легинсы, небесно-голубая футболка под шелковой рубашкой цвета спелых ягод и серьги с янтарной лавой. Если бы Аи была медсестрой, я бы сломал себе какую-нибудь важную кость, лишь бы попасть к ней в палату.
– У них кончился шоколадный коктейль, – говорит она. – Я взяла банановый. А у тебя, я вижу, фетиш на медсестер.
– Они, должно быть, э-э, ходят за мной по пятам.
Аи вставляет соломинку в крышку моего коктейля.
– Ага, размечтался. Кстати, от тебя воняет сыром. Сатико говорит, что среди ваших покупателей много медсестер – у них практика через дорогу. Вот то серое здание – больница Сэнсо-дзи.
– А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?
– Зеленый чай – это все, что мне по расписанию можно до обеда.
– О, я опять забыл. Извини.
– Не извиняйся. Диабет – это болезнь, а не грех.
– Я не имел в виду…
– Успокойся, успокойся: я знаю. Ешь.
Под окном течет мощный поток трутней: государственные служащие спешат добраться до своих письменных столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.
– Когда-то, давным-давно, – говорит Аи, – люди строили Токио. А потом что-то изменилось, и теперь Токио строит людей.
Я жду, когда струйка коктейля растворится на языке.
– Ну, продолжим. Значит, твой отец сказал, что если ты поедешь в Париж, невзирая на его запрет, то в Ниигату можешь не возвращаться.
– А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.
– Значит, ты не поедешь в Париж?
– Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.
– Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?
– Его термоядерная угроза предназначалась матери, а не мне. «Если хочешь, чтобы в старости за тобой ухаживала дочь, заставь ее остаться». И вскоре после нашей беседы он отправился играть в патинко. Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и добивался. Я вот думаю: в каком веке мы живем? В горах близ Ниигаты есть деревни, куда жен завозят с Филиппин партиями по двадцать человек, потому что как только местные девушки становятся совершеннолетними, то садятся на самый быстрый синкансэн[203] и уезжают подальше. Мужчины не могут понять почему.
– Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.
– В немилости, но да, еду.
Я закуриваю «Джей-пи-эс».
– Ты очень стойкая, Аи.
Она качает головой:
– Для меня большая загадка, почему существует такая разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь. По-моему, это ты стойкий. По-моему, я такая же стойкая, как твой коктейль, который, кстати, на девять десятых состоит из свиного жира. Я очень хочу, чтобы родители гордились мной. Настоящая стойкость – это когда тебе не нужно постоянное одобрение других.
На римском балконе при
